Стремление современной медицины быть доказательной совершенно понятно. Доказательность дает аргументы в пользу новых технологий лечения и лекарственных средств. А еще — она  позволяет врачу быть уверенным в том, что он делает и назначает. Одним из ключевых моментов такой уверенности являются клинические испытания — проверка эффективности методов и лекарств на пациентах. Такая проверка является самой важной и самой последней в цепочке исследования действия нового препарата на других представителей животного и растительного мира. С помощью клинических испытаний медицина хочет предусмотреть наличие побочных эффектов у новых лекарственных средств. А почему? Потому что эти средства — органическая химия в приличных дозах.

Еще Гиппократ говорил: малая доза-лекарство, большая-яд. Вот и необходимо доказывать с помощью клинических испытаний, что новое вещество — лекарство, а не отрава. У доказательной медицины это — первая задача. Второй задачей является выяснение того, что действует именно химическое вещество, а не эффект плацебо (то есть эффект веры пациента в то, что он получает лекарство, а не плацебо-пустышку). Этот эффект для доказательной медицины просто враг номер один. Но к этому врагу зачастую относятся слишком примитивно. Сказали всем, что испытывают новый препарат (без информированного согласия испытания запрещены). При этом не сказали, кому именно он достанется. То есть часть больных получает химию, а часть — пустышку. Но никто не знает точно, что именно конкретно он получает. И врачи не знают, кому чего дали — не зря же метод двойным слепым называется.  Отмечают изменение какой-то конкретной системы показателей у всех. А потом смотрят — у кого улучшилось. При этом надо, чтобы улучшалось у тех, кто получал химию, и не улучшалось у тех, кто получал плацебо. Если достоверной по статистике разницы нет — значит препарат не проходит. А если от плацебо эффект хуже, или его нет — значит, препарат хороший. Значит — доказали.

Логика вроде простая и понятная. До определенного момента. Потому что есть несколько серьезных вопросов, ответа на который таким образом не получишь. Первый — как различить, кто из пациентов верит в то, что ему лично достается лекарство, а кто — что ему дается пустышка? Кто вообще по жизни скептик, а кого можно убедить в чем угодно? Ну про вторую часть вопроса более-менее понятно — скептик вообще вряд ли на эксперименты над собой согласится. Значит, остаются те, кто верит в медицину, ее прогресс, своего лечащего врача, который зря не посоветует. Но среди этих верующих, знающих про то, что являются участниками лотереи, вера в то, что их лечат — разная. Кто-то вообще настроен на выздоровление, и поэтому участие в эксперименте для него — маленькое развлечение. Сил достаточно, так хоть в докторов как в детстве поиграюсь. Кто-то ожидает в своем безнадежном состоянии, что может быть, ему повезет, и новое лекарство сможет его вылечить. А кто-то просто махнул рукой — делайте, что хотите, мне все равно терять нечего.

Стоп, но ведь речь идет о биохимических процессах, которые возникают в ответ на введение в организм лекарства! Голова-то тут причем? В том-то и дело, что голова всегда при чем. У человека. Пока он не в коме или не в глубокой идиотии. У крысы подопытной — да, можно увидеть принципиальные различия в действии химических веществ, но только при условии — если всех крыс содержат в абсолютно одинаковых режимных условиях.Это необходимо, чтобы не создавался условный рефлекс между пищевой доминантой

Это необходимо, чтобы не создавался условный рефлекс между пищевой доминантойи введением вещества. Хотя тоже не понятно, какой период должен пройти между приемомэкспериментального препарата и пищи, чтобы какой-нибудь рефлекс не сформировался.

А у человека вообще все по-другому. Уровень системной регуляции не тот. Все опосредовано речью. То-есть, хочешь-не хочешь — а речь всегда между человеком и окружающим миром. Смотрим на предмет — а видим его еще и через  его название-обозначение. Вспомнили название — узнали, что рассматриваем. Делаем это чаще всего молниеносно, незаметно для себя.

Физиологи тоже хорошо успели изучить, что у человека сверхсильным раздражителем выступает самый слабый в физическом плане сигнал — слово. Получается, что энергии у сказанного слова совсем немного, ну разве что листок бумаги от рта отклонится. А попробуем кому-нибудь шепнуть «Козел» — такой бурелом в ответ получим!  На этом принципе построено много чего — реклама, например. Или тот же детектор лжи — эмоционально заряженное для испытуемого слово, произнесенное одинаковым с другими словами голосом, вызывает выраженную вегетативную реакцию, которую и фиксируют датчики, даже если человек хорошо владеет собой и внешне не показывает своих эмоций.

Все это связано с тем, что высшими центрами регуляции гомеостаза (то есть целостности и постоянства организма) являются корковые отделы мозга, которые осуществляют переработку информации из нижележащих — двигательных, эмоциональных и вегетативных — центров на основе речевого образа окружающей действительности и самого себя. На основе этого же образа они составляют план действий для организма и контролируют его реализацию.

Ну хорошо, а какое отношение все это имеет к лекарству, которое влияет на вегетативные, автономные, по сути, системы организма? Да в том-то и дело, что эта автономия таковой является очень условно. Автономные системы работают сами по себе, пока мы о них не думаем, не обращаем на них внимания. А если обратим — можем вмешиваться в их работу. Конечно, не как йоги, которые и дыхание на скаку остановят, и по горящим углям пройдут. Хвост там, или новую руку-ногу заново силой мысли не отрастить. Но устроить себе на нервной почве инфаркт, инсульт, астматический статус, запор, цистит, нарушение менструального цикла, импотенцию — пожалуйста. И вывести себя усилием воли из тревожно-ипохондрического синдрома — тоже можем, если наконец-то захотим. Хотя довести, конечно, проще и легче, чем вывести. Поэтому — верю в лекарство — многократно усиливаю его эффект, сомневаюсь — ослабляю, боюсь — вызываю побочные реакции. Хотя химическое вещество у него одно и то же, и на клеточном уровне оно успешно действует. А вот на уровне организма — да не просто организма, а человеческого — слишком многое вмешивается в это прямое действие регулирующих факторов. Для того, чтобы это принять как факт, а не верить мне на слово, можно вычитать об этом у Ухтомского, Лурии, Узнадзе, Анохина, Батуева, Бериташвили, Аршавского, Быкова, Кольцовой, Шеррингтона, Александера, Селье. Если вы, конечно, не сомневаетесь, в том,  что они — настоящие ученые.

А еще к этому стоит прибавить, что любой метод исследования, как бы мы не старались его объективировать, «очистить» от случайных влияний, несет в себе интерес исследователя. Об этом очень понятно написал психолог Готтсданкер. Надо быть очень холодным человеком, чтобы не вмешиваться своим любопытством в ход эксперимента и не влиять тем самым на его результаты. Но тогда эксперименты надо доверять машинам. И проводить их на машинах. Потому что как бы мы ни пытались нивелировать человеческие индивидуально — типологические особенности, все равно они вылезают изо всех щелей и влияют на чистоту научного опыта. Это все к тому, что человеческий фактор является важным, а тем, кто испытывает доверие исключительно к научному знанию, должны учитывать его неполноту. Кун описывает это в «Структуре научных революций»: смена фундаментальной парадигмы миропонимания основана на постепенном накоплении данных, которые являются исключением из правил, не вписываются в общепринятую модель научного понимания феноменов и требуют смены прежней парадигмы на новую, более объемную, вводящую все исключения в состав новых правил. Эта новая парадигма ведет к изменению представлений во всех отраслях знаний, для ее подтверждения ставятся новые эксперименты, в результате вновь появляются и набирают вес исключения.

Изменяется ли при этом само мироздание? Вряд ли. Способность мыслить его по-другому, эксперименты с доказательством того, что новый взгляд имеет право на существование (нет, скорее — одобрение), не изменяет существенно ничего. Человек с помощью знания проникает вглубь материи, из которой состоит и он сам, и все вокруг него. Но ничего, по-настоящему имеющего отношения к основам нашей жизни, там не находит. Похоже на то, как ребенок процарапывает ногтем фотографию, чтобы посмотреть, что внутри нее? Как будто пытаясь забраться вглубь, мы проскакиваем уровень, на котором все это имеет значение. И, тем более, ничего не можем с ним поделать. Может, и к лучшему?

А вообще интересно, зачем эти научные поиски? Стремление к «объективному» знанию? Любопытство? Или желание схватиться на время хоть за какую-то соломинку? Кто за бога хватается, кто за объективный опыт. Так чуточку меньше страха. Перед жизнью, перед ее непостижимостью. И наша просвещенность ничем не лучше, чем первобытнообщинная. Тогда люди хотя бы чувствовали природу и одухотворяли ее. Сейчас природа воспринимается в лучшем случае как ресурс. Это, похоже, тоже одна из форм борьбы с собственным страхом — принизить значение того, что неумолимо в нас присутствует, является нашей основой, живет по своим законам и умирает по ним же. Мы живы потому, что живо оно (а для чего живем -это другое). Оно — это наше природное, то, что является  частью всей природы. И мы можем создавать любые теории ее происхождения и существования, выдумывать все более тонкую аппаратуру для изучения, но при этом ее неумолимость, неуемность, неописуемость и неподвластность все равно остаются за пределами разумения. А может все наши научные старания нужны лишь для одного — чтобы настолько устать от них, настолько в них разочароваться, настолько ощутить их бесплодность, что в один момент поняв, что это лишь способ занять себя видимостью дела, отставить эту видимость и остаться один на один с непонятным и живущим вопреки нашему разуму миром природы, вглядываясь, вчувствываясь, вслушиваясь и вживаясь?